Воспоминания Джо Холдемана опубликованы в 1996 г. в журнале Contemporary Authors: Autobiography Series (Vol. 25).

Дым от сосен и запах пластмассы – два самых ранних и ярких моих воспоминания. Оба связаны с довольно экзотическими местами: утренние костры на грунтовой дороге, ведущей на Аляску по трассе Алкан, в 1948 году, и дешёвая фенольная смола, из которой делали детские маски в Новом Орлеане в 1946-м на первом после войны карнавале Марди Гра [1]. Я был Микки Маусом, а мой брат – Дональдом Даком, тащившим меня в маленькой повозке. Мы оба задыхались в этом пластике.

Запахи. Учёные говорят, что мы запоминаем запахи острее, чем информацию от других органов чувств, потому что произошли от маленьких, похожих на грызунов существ, которые шныряли в ночном подлеске, прячась от динозавров, и жили в основном за счёт обоняния, а не зрения. Наш большой неуклюжий мозг развился из маленького специализированного «орешка» того существа, и мы сохранили как невозможность игнорировать запахи, так и умение помнить их и связанные с ними образы.

Двадцать восемь лет спустя после Вьетнама запах раздавленного на дороге животного всё ещё возвращает меня к запаху трупов, гниющих в жаре джунглей. Мой первый боевой опыт – прыжок из вертолета на «горячую посадочную площадку», зону высадки, которая находилась под огнем противника.

Мы выпрыгнули в шестифутовую слоновую траву высотой под два метра и потеряли из виду друг друга, а вместе с этим и всякое чувство направления. С обеих сторон строчили пулеметы. Одна сторона орала по-английски, и я, не усвоивший ровным счетом ничего из двадцати лет военного кино, побрел на эти крики и перекатился через пыльный бруствер в относительную безопасность.

Едва я сбросил свой груз – пластиковую взрывчатку, бензопилу и долгожданный ящик пива Budweiser – меня накрыло смрадом мертвецов. В основном это были вражеские тела, лежавшие слишком близко от нашей позиции, чтобы их можно было эвакуировать, но там же лежали и четверо или пятеро наших, упакованные в стрейч-пленку, в ожидании, когда всё достаточно утихнет, чтобы вертолет смог, наконец, приземлиться.

Я никогда раньше не видел мёртвого человека, если он не лежал в гробу. Их ноги были вывернуты под неестественными углами. Теперь я думаю, почему их не поместили в мешки для тел? Обычно у нас их хватало на всех.

Запах пластмассы, который всегда приносит мне покой, — это запах бакелита. Мой первый настоящий телескоп, который отец купил, ворча и неохотно, когда мне было лет двенадцать, имел гладкую чёрную бакелитовую трубу. В течение многих лет я почти каждую ясную ночь проводил на улице, глядя на звёзды, планеты и особенно на Луну.

Сначала я рассматривал её при небольшом увеличении, затем вставлял окуляр средней мощности, а потом самый сильный, воображая себя на космическом корабле, приближающемся к этому тогда ещё таинственному миру. Пока Земля вращалась, покрытая кратерами поверхность тихо скользила под моим «иллюминатором», словно я находился на опасно низкой орбите. Я полностью погружался в это зрелище – Платон, Коперник, Тихо, Кеплер… Все они были моими близкими друзьями, но не как философы и учёные, а просто как странные имена лунных кратеров.

Я всем говорил, что, когда вырасту, стану космонавтом (spaceman) (слово «астронавт» появилось лишь спустя годы), и почти все смеялись. Дядя Гарри, у которого не было своих детей и потому обращавшийся с ними как со взрослыми с небольшим опытом, сказал, что верит в меня, и попросил привезти ему камень с Луны.

Никто тогда не знал, что я не полечу на Луну просто потому, что родился слишком поздно. Первые люди, которые вышли на орбиту Луны и ступили на её поверхность, сражались во Второй мировой войне и в Корее; для них запах боя ассоциировался с резиновыми масками и холодным кислородом, а не с влажными джунглями и кошмарным смрадом гниющего мяса.

Жизнь каждого человека делает неожиданные повороты, и мы все оглядываемся на её ключевые развилки с вопросом: кем бы мы стали, сложись всё иначе? Я отчаянно не хотел попадать во Вьетнам, и одной из возможностей избежать этого была работа на военных. За год до того, как я получил диплом по астрономии (к тому времени я уже год был женат на Мэри Гей Поттер), я подал заявку на работу своей мечты в Военно-морскую обсерваторию и был близок к тому, чтобы получить её.

Работа на этой должности заключалась в съёмке астрофотографий с помощью небольшого телескопа, установленного высоко в горах Аргентины. Заманчивой стороной этого занятия – особенно для человека, мечтавшего быть и астрономом, и писателем – было то, что флот оплачивал стандартную сорокачасовую рабочую неделю, хотя на деле приходилось трудиться по восемьдесят часов, проведя неделю на горе. Зато следующая неделя была полностью свободной. Её можно было провести в маленьком городке у подножия гор, занимаясь чем угодно, например, писать стихи и прозу.

Моим главным преимуществом при получении этой работы была не столько страсть к астрономии и образование, сколько то, что моя жена Гей как раз завершала обучение по специальности «испанский язык» и с энтузиазмом мечтала поехать туда, чтобы общаться с местными жителями. Ни одна из жён других астрономов не говорила по-испански, и они уже начинали понемногу сходить с ума от языковой и культурной изоляции.

Меня призвали в армию, пока ВМС всё ещё раздумывал. Я также подавал заявку в Корпус Мира, заявив, что лучше проведу шесть лет, копая канавы в Африке, чем один год, убивая людей во Вьетнаме, но ответа так и не получил. Ранее я просил предоставить мне статус сознательного отказчика от военной службы, но призывная комиссия даже не начинала этот процесс без письма от священника, а у атеистов священников нет. По глупости, я на этом успокоился. Годом позже один человек подал на правительство в суд из-за этой политики – отделение церкви от государства – и выиграл право провести шесть лет, копая канавы в Анголе.

Я был в Канаде, когда пришла моя повестка. Моя мать, обожавшая всемирные выставки, взяла нас с Гей на Экспо-67 в Монреаль в качестве подарка на выпускной. Вернувшись и разобрав наш крошечный, до отказа забитый почтовый ящик, мы сразу поняли, что содержится в письме от призывной комиссии. Мы уже обсуждали это. Я мог бы оставить повестку нераспечатанной, забить «Фольксваген» одеждой и книгами и вернуться в Монреаль, чтобы стать гражданином менее воинственной страны. Мы также обсуждали Швецию и тюрьму.

Моим формальным поводом не садиться в тюрьму и не уезжать в Швецию, было то, что я по-прежнему был полон решимости стать космонавтом, а это, в обозримом будущем, была бы правительственная работа.

В конце шестидесятых в NASA существовала программа «Ученый-астронавт»: они брали обладателя докторской степени в области науки или техники и учили его (или, теоретически, её) управлять реактивными самолетами, что считалось проще, чем заставить опытного летчика возвращаться в аспирантуру.

Когда я вернулся из Вьетнама двумя годами позже, программа была при смерти. График подготовки, как выяснилось, был безумным: молодых учёных втискивали в сумасшедшие курсы подготовки летчиков-испытателей, оставляя лишь пару часов в воскресенье, чтобы ознакомиться с журналами и немного поразмышлять о предмете, которому они посвятили свои жизни. Лишь один ученый, геолог Харрисон Шмитт, завершил программу и ступил на Луну.

И лишь спустя годы я начал подозревать, что за моей покорностью призыву скрывалось нечто более глубокое, чем просто желание ступить на Луну, – нечто достаточно сильное, чтобы подавить естественное отвращение к тому, что большинство людей моего поколения считало несправедливой войной.

Если бы я отказался от гражданства или сел в тюрьму, я не смог бы стать астронавтом. Но, возможно, важнее был страх, что я никогда не буду по-настоящему уверен, не была ли эта позиция на самом деле замаскированной трусостью. Мой пацифизм был тщательно продуман и, как мне казалось, глубоко искренен – но я был американским мужчиной послевоенной эпохи, выросшим на фильмах с Джоном Уэйном и комиксах о солдате Джо, и во мне жило нечто, что отчаянно жаждало доказать, что и я могу быть солдатом.

Полагаю, окажись я в Канаде, Аргентине или Африке, я все равно стал бы писателем – хотя, вероятно, начал бы не с военного романа. К тому времени я уже написал столько плохих стихов, что ими можно было бы заполнить целый сборник (моей первой публикацией было стихотворение в «Вашингтон Пост», когда мне было девять лет), и к моменту призыва я уже написал первые два научно-фантастических рассказа, которые потом продал.

***

В последний семестр колледжа мне оставалось пройти всего один-два курса для выпуска, но я мог взять пять или шесть без дополнительной платы. Я добавил пару курсов по информатике и курс творческого письма, что повергло моего научного руководителя в шок. Она настаивала, чтобы я взял курс дифференциальных уравнений повышенной сложности, но мне не слишком нравились и обычные дифференциальные уравнения, а курс писательского мастерства казался лёгким.

Профессор, доктор Шауманн, приносил на каждое занятие стопку книг и зачитывал нам отрывки, которые, по его мнению, были образцами хорошего письма. Это могло бы быть скучно, но на удивление не было. Он также просил нас писать рассказы и приносить их ему, давая советы по доработке. Мой первый рассказ вернулся с минимумом правок и единственным вопросом: стоит ли человеку, который, очевидно, уже публикуется, посещать базовый курс?

На самом деле, на том курсе я написал два научно-фантастических рассказа, которые впоследствии продал, хотя и не сразу. Когда ты возвращался из Вьетнама, армия предоставляла тридцать дней «отпуска по соображениям гуманности», чтобы твоя семья, а не армия, помогла тебе справиться с проблемами адаптации. Я перепечатал те два рассказа и разослал их в журналы. Первый из них был куплен спустя несколько недель – это был «Не в фазе» (Out of Phase), которая вышла в сентябрьском номере «Galaxy» за 1969-й год. Второй же рассказ в итоге принял журнал с гонораром в один цент за слово, «Amazing», и принес мне целых пятнадцать долларов. Однако позже, в 1980-х, его адаптировали для сериала «Сумеречная зона» (The Twilight Zone), заплатив уже в пятьдесят раз больше. Неплохо для рассказа, состряпанного за ночь, чтобы успеть к дедлайну курса.

Люди, которые говорят о «литературной игре», обычно делают это с иронией или цинизмом, но во многих отношениях это действительно похоже на игру с её странными правилами и наградами. И, как в большинстве интересных игр, успех в ней – результат как мастерства, так и везения. Обычный путь писателя – собрать кипу отказов, и лишь спустя месяцы или годы наконец совершить первую продажу и в итоге построить репутацию, продавая большую часть написанного. Но значительная часть профессиональных писателей, которых я встречал – четверть или треть, – шли не этой дорогой. Как и я, они продали свой первый рассказ и продолжали продавать дальше. Я также продал свой первый роман первому же издателю, который его увидел, свою первую пьесу, свой первый сценарий. Когда я вернулся к поэзии после десятилетнего вынужденного перерыва (я любил её, но считал, что силы следует беречь для писательства, которое приносит доход), я написал длинную повествовательную поэму, которую журнал «Omni» купил за 1800 долларов.

Это – удача. Это также и талант, но после пары десятков лет преподавания писательского ремесла, я знаю, что талант не так уж редок. В группе из двадцати человек обычно найдется один, два или несколько, у кого достаточно способностей, чтобы в итоге зарабатывать на жизнь писательством. Но вот готовы ли они играть в эту игру и принять её награды и издержки – совсем другой вопрос.

Даже после того, как я продал несколько рассказов, я считал писательство чем-то побочным, заработком на пиво. Меня приняли в аспирантуру только что созданного факультета информатики в Университете Мэриленда, и я планировал получить двойную докторскую степень по информатике и физиологии: я хотел сравнить структуры данных в компьютерах с микроструктурой мозга и посмотреть, не прольёт ли одно свет на другое.

То, что мешало мне конкурировать с Марвином Мински, – это Милфордский писательский семинар. Это ежегодное мероприятие устраивал Дэймон Найт в своём обветшалом особняке в Милфорде, Пенсильвания: он приглашал около двадцати профессиональных писателей научной фантастики и двух-трёх новичков на недельный круглосуточный семинар. Однако это было не просто собрание, где разбирают рассказы на части. Для меня важной была социальная часть – общение с мужчинами и женщинами, чьи работы я читал большую часть своей жизни: Найт и его жена Кэт Вильгельм, Гордон Р. Диксон, Бен Бова, Кейт Лаумер, Джоанна Расс и Харлан Эллисон. Там же были Джин Вулф и Кэрол Эмшвиллер – прекрасные писатели, чьи работы были известны интеллектуалам, но не мне; а среди других начинающих оказались Гарднер Дозуа и Чарльз Плэтт, которые позже сделали карьеру, занимаясь писательством и редактированием.

Самым важным для меня стало знакомство с этими людьми и осознание того, что, если я готов вкладывать время и силы и мириться с неизбежными трудностями и рутиной, я стану одним из них. Меня приняли как равного, пусть и начинающего. Фантастика всегда была щедра на такое – старшее поколение помогало младшему. (Правда, сейчас эта область повзрослела, и её тысячи адептов всё больше походят на «настоящих» писателей – самовлюблённых и злобных).

Переломный для меня момент наступил ближе к концу конференции, когда мы пили пиво с Беном Бовой. Я упомянул, что хочу написать роман – не фантастический, а о моём опыте во Вьетнаме, но, поскольку первые романы – это почти всегда лотерея, я собирался отложить эту затею. Он сделал щедрое предложение: написать пару глав и план и показать ему. Если ему понравится, он передаст материал своему редактору в издательство «Holt» вместе с рекомендательным письмом.

Я решил, что займусь этим как-нибудь позже, и в основном направил энергию, полученную в Милфорде, на рассказы. Когда наступил сентябрь, я записался в аспирантуру на неполный день, чтобы иметь больше времени для писательства. В первый же день занятий выяснилось, что профессор, который вёл единственный нужный мне курс – «Моделирование физических систем», – сбежал в другой университет, оставив свои конспекты аспиранту, и тот пообещал «стараться быть на неделю впереди нас». Я бросил учёбу. Сел, написал две главы и план романа «Год войны» (War Year) и отправил их Бове. Две недели спустя у меня на руках был контракт от «Холт, Райнхарт энд Уинстон». Я бросил математику и никогда об этом не жалел.

Мы получили 750 долларов, первый аванс за роман, как раз перед Рождеством. Гей подрабатывала учительницей в местной католической школе; пока она не вернулась с работы, я обналичил чек на купюры по пятьдесят и сто долларов и украсил ими небольшую рождественскую елку.

«Год войны» был очень коротким, меньше 40 000 слов. Издательство «Holt» хотело включить его в свою серию «Pacesetter» – по сути, это книги для использования в программах образования для взрослых, со «взрослыми» темами, но написанные простым языком. Я закончил его примерно за шесть недель. Основой послужили мои письма Гей из Вьетнама. Я писал почти каждый день – это было и способом поддерживать связь, и ведением дневника, – а она сохранила все письма в хронологическом порядке. Я лишь перегруппировал события для большего драматизма и добавил кое-что из услышанного от других, а также те вещи, которые видел сам, но не решался описать ей в письмах.

(В итоге серия «Pacesetter» была закрыта ещё до выхода «Военного года», так что издательство «Holt» выпустило его и как мэйнстримовский роман, и как произведение в категории «литература для молодёжи». Это привело к ряду занятных рецензий, поскольку язык солдат в книге передан откровенно. Ещё книга ненадолго стала причиной скандала на Аляске. Одна школьница взяла её в библиотеке и попросила отца объяснить незнакомое слово. Этим словом было «motherfucker». А отец как раз входил в школьный совет. Он попытался изъять книгу из библиотеки, но библиотекарь отказался. Об этом узнала газета Анкориджа и подняла шум. Видимо, в ту неделю новостей было мало.)

Пока я служил в армии, Гей получила степень магистра по испанскому языку, и мы заключили соглашение: она найдёт работу преподавателя и будет содержать нас два года. Если за это время писательская деятельность не начнёт приносить доход, я найду работу, а писательство снова станет серьёзным хобби.

Мы и так хотели переехать из района Вашингтона. В 1968 году, пока Гей ждала моего возвращения из Вьетнама, она с тревогой наблюдала по ночам зарево пожаров после беспорядков, вспыхнувших вслед за убийством Мартина Лютера Кинга. Уровень преступности рос. На нашей улице убили женщину – грабитель зарезал её ножом. И жизнь в этом районе была дорогой для зарплаты школьной учительницы и тех грошей, что мог заработать начинающий писатель.

Мы решили перебраться во Флориду. Мы несколько раз бывали на мысе Канаверал, наблюдая за запусками ракет, и оба были заядлыми поклонниками космоса. После Милфорда мы также ездили в гости к Кейту Лаумеру, и его маленький городок Бруксвилл показался нам привлекательным. Продукты и аренда стоили там примерно в два раза дешевле, чем мы привыкли платить. Мы купили старый фургон – дешевле, чем брать в аренду «Ю-Хаул» – и загрузили в него и на него всё наше имущество. Кейт сказал, что мы можем пожить у него недельку, пока Гей ищет работу.

Возможно, было безрассудно бросить всё и переехать, но для нас это был не последний такой случай, и в итоге всё устроилось, несмотря на серьёзную и дорогостоящую аварию в пути и беду, случившуюся вскоре после того, как мы поселились в гостевой комнате Кейта. Мы сидели с Кейтом у камина после ужина, разговаривая о добыче полезных ископаемых на астероидах, как вдруг он внезапно упал, частично парализованный. На несколько дней ему стало лучше, но затем случился обширный инсульт, и в итоге мы с Гей ухаживали за ним несколько месяцев. К счастью, Гей устроилась преподавать испанский в местной маленькой средней школе – во всём округе была ещё одна учительница, знавшая испанский, но она была беременна, и, разумеется, нельзя было допускать, чтобы дети её видели. (Конечно, сами учащиеся не прекращали заниматься любовью, как кролики, но школьное руководство предпочитало делать вид, что этого не происходит.)

Эти несколько лет были интересными, хотя условия работы Гей были ужасными. Мы обрели много друзей, с которыми близки до сих пор. Я написал множество рассказов, один приключенческий «роман» под псевдонимом, а также бо́льшую часть «Бесконечной войны» и «Вспомнятся мои грехи...».

Примечание

[1] Марди Гра — вторник перед Пепельной средой и началом католического Великого поста, последний день карнавала. Праздник, который знаменует собой окончание семи «жирных дней» (аналог Всеядной недели). Жирный вторник подразумевает собой последнюю ночь перед началом поста (Википедия)

Продолжение будет...